|
Иван Крамской. Глава из книги Надежды Шер о художниках-передвижниках
А в углу конференц-зала продолжала стоять одинокая жалкая фигура. Это художник Заболотский не выдержал и в последнюю минуту изменил товарищам; но никто даже не обернулся в его сторону - его постарались просто не заметить.
Годы академической учебы остались позади. Настроение у всех приподнятое, серьезное; казалось, каждый чувствовал, что пришел для него тот настоящий день, в который решалась судьба всей будущей его жизни. Об этом дне Крамской писал позднее: «Это единственный день, о котором я вспоминаю с чистой и искренней радостью».
А за столом в конференц-зале академики возмутились: «Позволить им свободные сюжеты! Одни напишут лапти, полушубки, другие парчу, золото, третьи - благородные человеческие формы,- извольте их разбирать! Это невежественное самомнение достойно наказания».
В тот же день вице-президент поехал в Третье отделение к шефу жандармов, чтоб заявить о бунте. Все четырнадцать бунтарей тотчас же были внесены в список людей подозрительных, а Крамской был взят под надзор полиции.
О «происшествии в Академии художеств» запрещено было не только упоминать в печати, но и говорить. Но, несмотря на все запреты, по городу ползли самые разные слухи о бунте и бунтарях-художниках, о скандале в академии. Бунтарям выдали свидетельства о прохождении курса в академии, а тем, кто пользовался мастерскими, приказано было освободить их к первому декабря.
«Ай да молодцы, честь и слава им. С них начинается положительно новая эра в нашем искусстве», - писал в письме одному из товарищей художник Шишкин. Эти слова Шишкина выражали мысли всех передовых русских людей, которые понимали, что для русского искусства «пришел чудесный момент, и радовались, смотря на гордый, смелый почин горсточки молодых художников, слабых житейскими силами и средствами, но могучих мыслью, понятием и решимостью».
Прошли первые радостные дни свободы, к которой все так стремились. Надо было как-то начинать новую жизнь и прежде всего освободить академические мастерские. Кое-как расселились по дешевым комнаткам, а вечерами по-прежнему собирались у Крамского, который теперь особенно сильно чувствовал свою ответственность за всех. Среди товарищей были, конечно, люди более и менее талантливые, более и менее стойкие, и перед Крамским стояла большая задача - сплотить группу, не дать ей распылиться, разойтись в разные стороны. Но пока никто не малодушествовал, никто не унывал. И разве можно было унывать, когда их связывала такая хорошая дружба, такая большая вера в свои силы, в свое искусство!
«В наших собраниях после выхода из академии в 1863 году забота друг о друге была самой выдающейся заботой. Это был чудесный момент в жизни нас всех...» - говорил Крамской.
Жить и работать вразброд, в одиночку становилось трудно, и надо было что-то придумать. После долгих размышлений решено было организовать артель художников. В то время в Петербурге и других городах России одна за другой возникали разные артели, коммуны. Только что в журнале «Современник» был напечатан роман Чернышевского «Что делать?», которым зачитывалась вся молодежь, увлекаясь тем, как жили «новые люди» в швейной мастерской - коммуне Веры Павловны. Роман тогда же был запрещен, но его переписывали, знали наизусть целые страницы, хранили его вместе с другой запрещенной литературой.
Получив разрешение организовать артель, молодые художники вместе с Крамским переселились в большую квартиру и стали принимать заказы на разные художественные работы,' Все хозяйственные заботы взяла на себя жена Крамского, Софья Николаевна, а сам он с первого дня основания Артели свободных художников был выбран старшиной и вел дела артели. К этому времени у него была уже семья, и, чтобы содержать ее, он работал не покладая рук: ретушировал портреты, писал заказные портреты с фотографий, брался за любую работу для заработка. «Женившись, - писал он в автобиографии, - я начал вечную историю борьбы из-за куска хлеба, преследуя в то же время цели, ничего общего с рублем не имеющие».
Незадолго до ухода из академии Крамской был приглашен учителем в рисовальную школу Общества поощрения художеств, которая помещалась в здании Биржи и ее обычно называли «Школа на Бирже». Крамской не мог и не хотел отказываться от такого предложения - считал для себя обязательным его принять. Первые годы было много трудностей, и каждый день был для него днем новых, часто неожиданных педагогических открытий; постепенно приходили опыт, умение. Ученики его, среди которых были такие талантливые люди, как Репин, Васнецов, Ярошенко и многие другие, говорили, что он прирожденный учитель, что педагог он превосходный и необыкновенный. Он старался прежде всего вникнуть в характер каждого ученика, понять, что нужно именно этому начинающему художнику. Он умел внимательно и терпеливо слушать, был доброжелательно-требователен, сам всегда говорил просто, ясно, убедительно. Общение с учениками доставляло ему большую радость, помогало и самому многое понять, осмыслить.
В артели жизнь «первых протестантов по части художества», как назвал их тогда один из художников, начинала налаживаться. Правда, заказов еще было немного, но своим добросовестным отношением к делу артель понемногу завоевывала себе прочное положение, доброе имя. Все больше и больше людей собиралось вокруг Крамского, вокруг артели; всех привлекала его искренняя, бескорыстная и восторженная любовь к русскому искусству, внимательное, бережное отношение к каждому человеку. И если случались какие-то мелкие ссоры между артельщиками, если не ладилась у кого-нибудь работа, кто-нибудь падал духом, терял веру в себя, то Крамской всегда вовремя приходил на помощь, находил нужные, часто резкие и прямые слова, чтоб пресечь недостойное поведение, подбодрить в работе. На него не сердились: за этой резкостью всегда чувствовалась особая тревожная нежность к товарищам, беспокойство за судьбу артели. Работали все много. А слова «товарищество» и «равноправие» произносились тогда в артели с особым чувством гордости и удовлетворения.
продолжение...
|
