|
Иван Крамской. Глава из книги Надежды Шер о художниках-передвижниках
«Дружба и равенство - быть равными и соревноваться только в работе»,- говорил Крамской, и для «Передвижника» это были неписаные, но твердые и обязательные законы. И когда Крамской узнал, что некоторые члены совета Академии художеств предложили присвоить ему звание профессора, он заявил, что откажется от такой чести, что это вредно для дела искусства, которому он служит. Так же поступали и некоторые другие художники. Василий Васильевич Верещагин, которому Академия художеств после выставки картин его Туркестанской серии постановила присвоить звание профессора, писал: «Известись о том, что императорская Академия художеств произвела меня в профессоры, я, считая все чины и отличия в искусстве безусловно вредными, начисто отказываюсь от этого звания».
Постепенно лучшие силы молодых русских художников объединялись вокруг товарищества, вокруг Крамского, о котором даже враги говорили, что это едва ли не единственный художник, который способен держать в своих руках школу русского искусства. В то время как-то само собою разумелось, что Крамской все сделает, что к нему всегда легко и просто обратиться со всеми делами, и личными и общественными. Он писал статьи, заметки о самых разных вопросах художественной жизни: о судьбах русского искусства, о преподавании в Академии художеств, о «безобразиях», происходящих в академии, о новой, только что открытой школе рисования, о необходимости иметь свои помещения для выставок... Его радовало, что статьи его читают во многих городах России, особенно в тех, куда приезжали выставки.
К сожалению, не все статьи Крамского попадали в печать при его жизни: цензура мало церемонилась с художником Крамским, все еще бывшим под надзором полиции.
А какие изумительные письма писал он друзьям, знакомым, и как часто письма эти превращались в блестящие большие статьи, в которых Крамской, не связанный цензурой, свободно говорил обо всем! Почти после каждой выставки он писал товарищам, которые почему-нибудь не могли быть на ней, целые отчеты о выставке, разбирал отдельные картины, стараясь понять мысль художника, правильно оценить его произведение.
Случалось, что в своих суждениях, как и всякий человек, Крамской заблуждался, но всегда это были его собственные и до конца продуманные мысли. И в письмах своих он, в сущности, оставался тем самым учителем, руководителем и направителем искусства, к которому с такой любовью и уважением относились Васильев и Репин, Шишкин и Ярошенко, Савицкий и Нестеров и очень многие другие художники. Крамской умел, как говорил Савицкий, вовремя «поддать живительного огня». «Вы поддали мне живительного огня, - писал он Крамскому, - и я горю нетерпением поскорее добиться тех результатов, с которыми не худо было бы предстать перед товарищами-судьями». Много позднее Михаил Васильевич Нестеров, вспоминая годы своего ученичества, говорил о том, как признателен он Крамскому «за многое, что не услыхал бы в те времена ни от кого. В академии я был одинок, и лишь Крамской своим участием оживил мое одиночество и рассеял закравшееся сомнение в моем призвании».
Почти все ученики Крамского со временем становились его друзьями. Он умел быть настоящим другом, заботливым, нежным и суровым; умел вовремя поддержать, ободрить, писал товарищам, напоминая о выставках; спрашивал, какие готовят они картины, рассказывал о художественной жизни Петербурга. Не раз говорил, что нельзя забывать товарищей, что передвижники должны крепко держаться друг за друга. Как-то Репин, который жил за границей, пожаловался, что давно не получает писем от Васнецова и Куинджи; в ответ получил от Крамского полушутливое письмо: «Я их за леность и нерадение укорял пространно и внушительно, и Васнецов уже, кажется, написал Вам, а Куинджи отмолчался покорно, хотя киваниями головы как будто и выражал раскаяние».
Укреплению дружеских отношений между художниками способствовали и те собрания и встречи, которые по старой артельной традиции устраивались у разных художников. Крамской бывал на этих вечерах: то на «субботах» у Ярошенко, то на «средах» у Менделеевых, где всегда бурно спорили об искусстве (жена Менделеева была художницей). А на «вторниках» у художника Лемоха почти никогда не спорили, зато беззаботно веселились, и даже такой выдержанный человек, как Иван Николаевич Крамской, в какой-то шутливой игре «прятался по разным закоулкам с таким видом, как будто от этого зависело спасение его жизни». Собирались иногда у Репина, здесь часто рисовали с натуры - позировали обычно сами художники.
Каждый год одна за другой открывались выставки, забот с ними было много. Все беспокоило Крамского: и помещение, которое всегда было трудно достать, и свет в залах, и такая развеска картин, при которой каждая была бы на самом выгодном для нее месте, и будущее каждой картины. Когда появилась картина Куинджи «Ночь на Днепре», Крамской был ошеломлен, очарован; он писал Стасову: «Может быть, краски Куинджи пожухнут или изменятся и разложатся до того, что потомки будут пожимать плечами в недоумении: от чего приходили в восторг добродушные зрители...» Примириться с этим Крамской не мог - картина должна жить в будущем! Он решил, что необходимо составить «протокол», где бы несколько лучших современных художников подтвердили, что видели собственными глазами «Ночь на Днепре», что в картине «все наполнено действительным светом и воздухом, река действительно совершает величественное свое течение и небо - настоящее бездонное и глубокое». Такой «протокол» был написан, но напечатать его не удалось.
продолжение...
|
