|
Александра Боткина. Иван Крамской и Павел Третьяков, страница 2
Но скоро Павлу Михайловичу уже было не до шуток. Россия выступила защитницей славян, восставших против турецкого гнета. Он пишет 28 июля 1876 года: «Не знаю, читаете ли Вы русские газеты. Из них Вы несколько бы увидали, какое здесь движение в пользу восставших славян: сбор денег повсеместный и довольно крупный (сообразно с настоящим ужасным безденежьем), отряд за отрядом отправляются врачи и походные лазареты, такого движения, кажется, и во время Крымской войны не было.
Но это ли нужно, во время пожара нужно прежде всего гасить огонь, а потом уже помогать погоревшим. Ужасно скверное время».
23 сентября Павел Михайлович пишет: «Наконец завтра мы уезжаем; куда - наверно и сам еще не знаю, но рвусь скорее туда, где потеплее. Здесь так сыро и холодно, и такое скверное состояние и нравственное и физическое, что хочется уехать, несмотря на то, что оставляется куча детей, о которых постоянно придется тревожиться. Так как мы в Риме будем непременно, то напишите мне туда».
Третьяковы уехали. 5/17 ноября они в Риме. Там ждали их письма, в одном из которых Крамской извещает их о смерти своего мальчика. Павел Михайлович пишет: «Сегодня рано утром прибыли мы сюда. Письмо Ваше с почты и другое от Антокольского получил в одно время; сегодня же пишу в Париж Савве Григорьевичу Овденко, чтобы он послал Вам 1000 руб...
Савва Григорьевич малоросс, давно уже переселившийся во Францию, прекраснейший человек и хороший приятель наш, в случае какой-нибудь практической надобности он может быть Вам полезен... Очень сожалею, что Вам пришлось так долго оставаться без денег, это даже беспокоило меня.
Мы выехали из Москвы 24 или 25 сентября; в Петербурге оставались полдня, заходил к Софье Николаевне, но не застал ее дома, а видел двух старших мальчиков, Колю и Толю, бедный Марочка гулял в то время с Софьей Николаевной и, как мне сказали дети, был совершенно здоров, ужасно жаль мне Вас и Софью Николаевну и самого мальчика...
Как я писал Вам, жена была нездорова и выехала в дорогу еще не совершенно поправившаяся потому, найдя в Зальцбурге хорошую погоду и приятное местоположение, нужно было отдохнуть и мы прожили там около недели, потом путешествовали по Северной Италии ровно месяц, погода была холодная и по временам сырая и ветреная; частью это, а более то, что все письма были адресованы в Рим и мы оставались без подробных известий о домашних наших -
побуждало нас спешить в Рим, а то я так увлекся путешествием, что следовало бы еще неделей или двумя позже прибыть сюда, а тогда Вы еще долее не получили бы от меня ответа, а я тогда еще более беспокоился бы.- Но все время, т. е. ровно 6 недель я ничего не читал и не слыхал о России, кроме так кое-чего вскользь, иногда от иностранцев, не встретил ни одного русского путешественника и нигде ни одной русской газеты. Я так много беспокоился, волновался до болезненного состояния всем происходившим в политике в продолжении пяти месяцев и вдруг совершенно изолировался от всего русского и как-то не хотелось ничего знать, что делается или вернее хотелось не знать, что делается (а то как бы не узнать, если бы желали непременно знать) и вот я, приехав сюда, узнал, что мы, кажется, уже начинаем войну, но как дошло до этого решения совершенно ничего не знаю...
Несмотря на дурную погоду, холодные комнаты, мы чувствуем себя очень хорошо, все маленькие болезни мои исчезли и какое-то покойное, приятное чувство не покидало меня в продолжении всего этого времени, теперь это опять исчезает, и несмотря на то, что здесь нашли много писем от домашних и от детей и даже знаем, что сегодня у нас дома все благополучно, жена готова уже ехать обратно в Москву, находя неудобным и неприличным путешествовать во время войны, но меня пока не тянет домой, и желалось бы еще попользоваться этим спокойствием; я знаю, что это очень скверно, но это так.
В Италии я и прежде получал большое наслаждение, а теперь еще более, не говоря уже об остатках древнего искусства и лучших памятников времени возрождения, несмотря на их слабые стороны, они для меня много сильнее нынешних иных больших мастеров; я уже не говорю о том уважении, которое чувствуется ввиду отсутствия нынешнего спекулятивного направления. Сократ мне понравился более Иоанна и Христа - это серьезное произведение (но странно: он здесь, кажется, никому не нравится)...
Я не особенно восторгаюсь перед Антокольским, чтобы не дать ему надежду или виды на приобретение этого произведения, я не приобретаю скульптурных произведений не потому, что не люблю, а потому, что не признаю скульптуры настоящего времени: по моему взгляду, вылепленная статуя есть произведение автора пока в глине и не далее гипса, а как только переходит в мрамор или бронзу, я смотрю на него как на произведение фабричное, как на мебель, ковры, ткани и различные вещи, исполняемые по рисункам художников; другое совсем чувствуешь перед древними статуями или перед Микель Анджеловскими (этот наверно сам рубил из камня), например, Христос Антокольского из мрамора мне вовсе не понравился.
Очень рад буду, т.е. серьезно, не на словах, если все 50 экз. разойдутся, но никак не могу понять, кому это может быть так интересен портрет, чтобы платить 100 р., я бы совершенно понял, если бы разошлись сотни экземпляров какого-нибудь рисунка Вашего или портрета какой-нибудь личности вроде Гоголя, Душкина и тому под., но тут не понимаю, но от души желаю, чтобы вышло не по-моему».
В письме 10 ноября 1876 года Крамской отвечает: «Вы пишете, что во все время путешествия Вас не покидало чувство покоя. Думаю, что я Вас понимаю - в этом случае Вы, несмотря ни на свое положение, ни на свои средства, трудитесь и работаете так, как не многим работникам достается на долю - и (не знаю правда ли) самые эти кажущиеся громадными средства в значительной степени зависят от того истощения сил, которым Вы страдаете. Покой, Вами испытанный, есть тот живительный сон, который дает возможность организму бороться с тем, что мы называем жизнью.
Никогда еще у меня не было до сих пор в моей жизни того, что испытываю теперь: вот уже несколько недель, как мне нравится мысль умереть. В самом деле, не лучшее ли это состояние для человека? Покой, но уж абсолютный, вечный... Мой дорогой мальчик, быть может лучший по сердцу, - умер... Маленьких так жаль, они такие беспомощные, такие любящие, такие чистые и такие бедные, что сердце надрывается...»
продолжение...
|
