|
Александра Боткина. Иван Крамской и Павел Третьяков
Иван Николаевич Крамской. Сколько раз мы уже говорили про него и сколько еще остается сказать о нем и о его отношениях с Павлом Михайловичем. Они встретились зрелыми людьми. В Крамском Павел Михайлович ценил не только замечательного художника, но и авторитетного знатока искусства и собеседника, способного вызывать обмен глубокими, даже сокровенными мыслями.
Отношение Павла Михайловича к Крамскому было на протяжении всего их 17-летнего знакомства непрестанно хорошее, сначала внимательное, потом искренно теплое. Отношение Крамского колебалось несколько раз, получало разные оттенки. Вначале, когда Крамской мало знал Павла Михайловича, он был для него только одним из купцов-любителей Москвы 60-х годов. Крамской не был близок ни с кем из художников, знавших Павла Михайловича с первых лет его собирательства. Он, конечно, знал о его собрании, но серьезность цели Павла Михайловича стала ясна Крамскому позднее. Он понял, что Павел Михайлович не меценат, не «равнодушный невежда» (как называл Стасов других коллекционеров), он понял, что еще в 1860 году Павел Михайлович считал дело создания Галереи делом общественным, надеялся, что художники это понимают, и поэтому «торговался», справедливо полагая, что для него цена на картины должна быть снижена. Однако Крамской писал про Павла Михайловича в письме к Васильеву: «Приехал Третьяков, покупает у меня картину, торгуется и есть с чего! Я его огорошил можете себе представить: за одну фигуру вдруг с него требуют не более не менее, как шесть тысяч рублей. Как это Вам кажется? А? Есть от чего рехнуться».
Другой раз он пишет: «Является Третьяков и говорит: не будет ли уступочки? Я ему отвечал, не будет, П.М.».
Позднее, на вопрос о цене картины «Неутешное горе», Крамской ответил, не колеблясь: «Назначено 6 тысяч, для Вас 5».
Конечно, изменение отношения пришло не сразу. Но Крамской писал уже Васильеву: «Несмотря на то, что Третьяков в существе своем купец, он все-таки человек ничего - дело с ним иметь можно». Со временем, убедившись, испытав на себе, что Павел Михайлович при принципиальной мелочности, о которой он сам говорит, к действительной нужде относится сердечно, Крамской не раз выражал ему признательность.
Крамского и Павла Михайловича сближали постепенно совместные переживания. Первое - болезнь Васильева: они оба принимали горячее участие в судьбе умирающего талантливого художника. Вторым общим переживанием было появление Верещагина и его Ташкентской коллекции. Искреннее восхищение Крамского было большой нравственной поддержкой в трудных обстоятельствах приобретения ее.
Особенно сблизились они в начале 1876 года, когда Крамской прожил у Павла Михайловича в Москве почти три месяца, исполняя портрет Веры Николаевны. Весной этого года Крамской уехал за границу собирать материалы, а потом писать в Париже свою большую картину «Радуйся, царю иудейский» («Хохот»).
Крамской был мрачен и озабочен. Он писал Павлу Михайловичу: «По выезде из России нахожусь... в каком-то смутном состоянии, точно сделал что-то дурное, в чем-то перед кем-то виноват». Но Павел Михайлович не признавал вины за Крамским. «По-моему,- писал он,- слава богу рок злой Вас вовсе не преследует, а так все это в порядке вещей; раз есть семья, то постоянно жди и жди препятствий к исполнению самых неотложных предприятий и потому если кто может ради идеи все другое, самое близкое сердцу отодвинуть на второй план,- пользуйся первой удобной минутой и не оглядывайся». Павел Михайлович предполагал, что Иван Николаевич поедет в Палестину, не ограничится Италией, и писал: «А поехать следовало бы, ах, как следовало бы, может быть, оно и лишним окажется и непригодным, а все-таки следовало бы, меня бы, кажется, ничего бы не удержало».
Считаясь с настроением Крамского, Павел Михайлович пишет ему часто, стараясь развлечь его. Он то острит, то пишет задушевно, поверяя ему свои самые сокровенные мысли.
23 мая он шутит: «Получив Ваше письмо из Неаполя от 7 мая, я раздумывал куда бы Вам написать, так как совершенно не видно, куда и когда Вы направляетесь... и вот сейчас получаю Ваше от 28 мая, также из Неаполя, но только я не 21 день раздумывал, потому что первое письмо помечено стар, стил., а второе новым, значит Вы акклиматизировываетесь (вот словечко-то - напиши поразгонистее - целая строка выйдет)...» В ответ на описание «Сократа» Антокольского Павел Михайлович пишет: «Если это произведение так серьезно, что может быть в состоянии привести человека в невеселое настроение, то, наверно, во всяком случае, менее чем разговоры этого нашего даровитейшего художника». На сообщение, что Крамской накупил в Неаполе кораллов для подарков своим, Павел Михайлович пишет: «Не люблю я кораллов вообще и в особенности не терплю ручки для перьев и разного рода брошки, браслеты и тому подобное; но в одном виде очень уважаю: это бусы или ожерелье, не знаю как называется, только на шее не скажу хорошенькой, а даже всякой недурной женщины - чрезвычайно красиво. Вот если Вы Софье Николаевне и Соничке их купили, поздравляю... Как хорошо, что Вы не попали на восток, пожалуй, немножко подрезали бы, впрочем, в Иерусалиме не думаю, чтобы была опасность. Был Султан Азиз и нет его. Бедный Айвазовский, очень жаль его, если он не успел сдать все заказанные ему картины. Говорят злые языки, что Иван Константинович вместе с другими содействовали разорению Султана, другие же говорят, что прежде Султан весьма от дел отвлекался только произведениями природы в прекраснейшем ее проявлении, но, познакомившись с произведением нашего гениального художника, он был поражен совершенно новою, не знакомою ему морской стихией; почасту и подолгу смотрел на это море, сравнивая с тем, которое привык видеть; не находя положительного сходства, старался более изучить то и другое; поэтому нельзя же так оставить: великий художник не может же быть не прав, ниша не то, что есть на самом деле, может быть, и действительно природа должна бы быть такая, как он изображает, т.е. так сказать исправляет природу. И вот эти-то еще новые заботы совсем сбили с толку повелителя правоверных и довели до катастрофы».
продолжение...
|
